ИЗ МОНСТРОВ - В КЛАССИКИ
Ален Бадью отвоевывает Делеза у постмодернистов
Петр Резвых
Под пером постмодерниста философская классика может принять самый неожиданный
вид.
Гравюра середины XVI в.
Ален Бадью. Делез. Шум бытия. Пер с фр. Д.Скопина. - М., Прагматика культуры -
Логос-альтера, 2004, 184 с.
Собственно говоря, непонятно, почему издатели поместили книгу Алена Бадью о Делезе
в серию "Интеллектуальные биографии". Ни описания внешних событий жизни
знаменитого мыслителя, ни даже изображения его философской эволюции читатель здесь
не найдет. Перед нами философская книга в самом строгом смысле этого слова: один
философ пытается прояснить свои отношения с другим философом, переосмысливая и
перетолковывая его творчество. Так что еще неизвестно, о ком из двоих - Делезе или
самом Бадью - книга сообщает больше.
С Бадью повторяется та же история, что и с другими модными французскими
мыслителями. С тех пор как в 1998 г. вышла в свет русская версия книги "Апостол Павел.
Обоснование универсализма" (1997), он прочно удерживает в России соблазнительный
для интеллектуалов статус "широко известного в узких кругах". Последующие переводы
"Манифеста философии" и вереницы статей мало что изменили: Бадью по-прежнему чаще
упоминают, чем цитируют, и чаще цитируют, чем задумываются над смыслом его
философских построений. О нем любят говорить как о самом ярком философе
современной Франции, но главный философский труд Бадью "Бытие и Событие" (1988)
остается для русских читателей недоступным, так что чтение других, более поздних его
сочинений напоминает попытки разобраться в сюжете фильма, начало которого мы
пропустили. Ну да нам не привыкать.
"Делез. Шум бытия" - единственная на сегодня книга Бадью, целиком посвященная
творчеству одного философа. Притом философа-современника. Но почему именно Делез?
Тут надо иметь в виду два обстоятельства. Во-первых, вся философская и политическая
деятельность Бадью, успешно совмещающего службу на философском отделении
парижской Эколь Нормаль с многолетним членством во французской компартии и
активной работой в основанной им вместе с товарищами Политической организации
левого толка, определена его приверженностью идеалам парижского восстания 1968 года.
Во-вторых, собственно философская позиция Бадью связана с попытками противостоять
одновременно двум суперколоссам современной мысли - постмодернизму и
аналитической философии. В обоих отношениях Бадью находит в Делезе, кумире левых
радикалов и эстетствующих анархистов, одновременно и союзника, и соперника. Отсюда
его странное отношение к своему герою - что-то вроде любви-ненависти, причудливый
сплав восхищения и ревности. И надо сказать, что Бадью нашел блестящий способ
выразить это отношение.
Сам Делез не раз признавался, что его собственное обращение с хрестоматийными
классиками было далеко от академического пиетета: "Я воспринимал историю философии
как этакую содомию... я воображал себе, что за спиной автора делаю ему ребенка,
который должен бы быть его ребенком, но в то же время - монстром. Очень важно, чтобы
ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор и в самом деле говорил то, что я
заставлял его говорить. Но необходимо и то, чтобы ребенок был монстром..." Так не будет
ли единственно правильным способом обращения с его мыслью попытка вот так же, по-
делезовски, прочесть и самого Делеза? Именно это Бадью и проделал. В его
интерпретации enfant terrible французской мысли, апологет различия, глашатай прав
"гетерогенного множества желаний" и непримиримый враг диалектики неожиданно
становится наследником греческой классики от досократиков до неоплатоников, одним из
последних философов Единого. Центральные для философии Делеза пары понятий -
виртуальное и актуальное, время и истина, вечное возвращение и случай, складка и
внешнее - предстают как различные имена одного Бытия, а книги, в которых они
разрабатывались, - как опыты постижения единого, вечного смысла этого Бытия. В
канонизированном же образе Делеза как мыслителя-анархиста Бадью видит предательство
по отношению к учителю, совершенное нерадивыми учениками и бездарными эпигонами.
Так что неудивительно, что во Франции и Германии книга была встречена весьма
прохладно. Надо полагать, в России, где метафизика всегда была в чести, ее ждет куда
более радушный прием.
При всей спорности толкований Бадью у них есть одно замечательное преимущество
перед бесчисленными глоссолалиями постмодернистской критики: они вносят ясность в
провокационно усложненный язык Делеза. Эту волю к прояснению темнот разделили с
Бадью и его русские переводчики: в основном тексте книги и приложенных к нему
избранных текстах Делеза исправлено множество ошибок перевода, уже
растиражированных в отечественной делезиане. Я всегда подозревал, что с этим русским
Делезом не все в порядке и что по части производства детей-монстров переводчики
любому Делезу дадут сто очков вперед. Теперь в этом можно воочию убедиться,
просмотрев примечания в книге Бадью. За что Денису Скопину и Борису Скуратову
отдельное спасибо. Хотя кто без греха?