Мне очень хочется, чтобы советские люди, которые будут читать эту книгу и которых так любил Сикейрос, по достоинству оценили его дар рассказчика, его искрящийся юмор, окрашивавший и его беседы с друзьями, и его разговоры с именитыми особами.
К несчастью, сам он не успел написать свою биографию. Он всегда говорил, что самое главное для него — это повседневный творческий труд художника и политического деятеля. Работа была его подлинной всепоглощающей страстью. Когда он был увлечен очередным полотном, то уже ничего не замечал: отказывался от еды, мог работать и день и ночь — по 18—20 часов в сутки. Про него нельзя было сказать, что он рисовал. Он сражался, он воевал, тем более что чаще всего пользовался в работе не кистью, а пистолетом-пульверизатором.
Я не помню, чтобы Сикейрос делал заранее наброски своих фресок. Он подходил к чистой стене и начинал импровизировать, выплескивая на нее огнедышащую лаву красок. И самое главное: его картины, его фрески действительно были борьбой, продолжением его политической деятельности. Он никогда не отделял одно от другого. А это нравилось далеко не всем... Вспоминается такой эпизод. Это было в начале 30-х годов. Я с родителями жила тогда в Лос-Анджелесе. Туда приехал Сикейрос: его пригласили дать уроки настенной живописи студентам школы искусств. Движение художников-муралистов, родившееся в Мексике в 1922 году, уже получило тогда широкую известность и вызывало глубокий интерес. Местные власти попросили Давида расписать стену школы, выходящую на улицу. Сикейрос назвал свою работу «Митинг на улице». Он изобразил здесь группу протестующих рабочих и среди них нарисовал фигуру женщины-негритянки с ребенком на руках. Какой разразился скандал! Черная женщина среди белых людей! На церемонии открытия в стену летели комья грязи, в нее даже пытались стрелять...
То же самое случилось и с другой фреской. Она была выполнена Сикейросом по заказу богатого домовладельца на одном из зданий на улице Оливера, в самом центре мексиканского квартала Лос-Анджелеса. Заказчик попросил нарисовать панно на тему «Тропическая Америка». Он ожидал изображения земного рая, или «земли обетованной». Но для Давида тропическая Америка была континентом, который постоянно грабил и эксплуатировал северный сосед. Все это он и отобразил на своей фреске. И снова был грандиозный скандал, кончившийся тем, что роспись залили асфальтом, а самого художника заставили спешно покинуть США. Но Сикейрос не унывал. «Злобный вой моих противников,— говорил он,— мне дороже похвал. Раз реакция меня ненавидит, значит, я на верном пути».
Быть женой Сикейроса — значило жить рядом с огнедышащим вулканом, идти навстречу бурям и ураганам, пробиваться сквозь джунгли, подниматься на вершины Гималаев и спускаться в глубокие пропасти... Мне кажется, что рядом с ним я прожила не одну жизнь,
а двадцать, настолько наполнена была каждая секунда его бытия, столько было встреч, впечатлений, неожиданных открытий и незабываемых путешествий. И в то же время сегодня, когда Давида уже нет рядом, я говорю себе: «Почему эта жизнь была так коротка?
Если бы я могла родиться снова, я хотела бы прожить эти годы еще сто тысяч раз!..» В молодости я была журналисткой и в качестве репортера крупной столичной мексиканской газеты «Насьональ» писала с места боев гражданской войны в Испании. Мы с Сикейросом были знакомы давно, а в Испании встретились, чтобы уже больше не разлучаться. В маленьком городке Сьюдад-Реаль — вблизи него проходила линия фронта, и его постоянно бомбили — состоялась наша свадьба. Гостями на ней были члены интернациональной бригады, а посаженым отцом — командир Сикейроса, испанец, команданте Модесто.
Во всем: в жизни, любви, работе — Сикейрос был неистов. Его называли Прометеем. И не случайно на его могиле — в Пантеоне великих людей в Мехико — установлена пятиметровая скульптура Прометея из металла. О его взрывном темпераменте ходили легенды.
Очень любил спорить, убеждать. Причем, чем сильнее его атаковали, тем сокрушительнее был отпор. Писатель Хосе Ревуэльтас как-то сказал, что, если против Сикейроса выступали «на коне», он выезжал «на танке». У него всегда была наготове мощная «артиллерия» аргументов. Но те, кто думает, что только страсть, только необузданный темперамент двигали им, ошибаются. Сикейрос умел быть и сдержанным, и хладнокровным. Именно таким я помню его в минуты опасности — тогда он великолепно владел собой и успокаивал всех окружающих. Его внутреннее благородство, врожденный такт не позволяли его страстям «выходить из берегов». При всей своей саркастичности и ироничности Давид никогда не позволял себе ранить чье-то самолюбие, оскорбить чье бы то ни было достоинство. Он был необыкновенно щедрым и гостеприимным. Очень любил и умел принимать гостей. Был нежным и заботливым мужем, любящим отцом и дедом. В своих трех внуках он души не чаял...
Давид с огромной симпатией относился к вашей стране. Он считал Советский Союз второй родиной и никогда не чувствовал себя у вас иностранцем. Его приводили в восторг грандиозные перемены, происходящие в вашей стране. Сикейрос выучил много русских слов
и часто произносил по-русски «Люблю!», прикладывая руки к сердцу. В последний свой приезд — в апреле 1973 года — мы с ним побывали в Грузии, на черноморских курортах. Давид хотел познакомиться с произведениями грузинских монументалистов, о которых много слышал. Особенно ему понравились работы Зураба Церетели. И он мечтал сделать с грузинским коллегой какую-нибудь совместную фреску... Пользуясь случаем, хочу передать всем советским людям, всем, кто помнит и знает творчество художника, свою горячую признательность.
Уверена, что никогда не забудется завет великого мастера — родоначальника школы настенной живописи XX века: «Своим искусством мы, художники, должны бороться за человека, за новое общество, помогать строить завтрашний день. Только тогда наши работы переживут нас самих!»
От всей души хочу поблагодарить Издательство политической литературы за выпуск этой книги, а также всех товарищей, работавших над ней.

Анхелика Ареналь де Сикейрос